Город Краков - Страница 1

К оглавлению

1

Краковский рынок уже был полнехонек народа. Рынок здешний необыкновенно оригинален. Это не деревенская ярмарка, не губернский базар, не петербургская толкучка. Это огромная площадь, буквально залитая людьми, которые очень покойно продают и очень покойно покупают. Полиции нет; по крайней мере так называемой наружной полиции не видно. Только рослый, тонконогий австрийский гицель, с тонким длинным шестом, на конце которого приложена веревочная петля, хватает собачек. Площадь, на которой собирается краковский рынок, обставлена необыкновенно красивыми историческими зданиями. С одной стороны вы видите известный великолепный kościól panny Maryi, с другой – огромное старинное строение, называемое здесь «Sukiennicy», а за ним упраздненную ратушу города Кракова. В галереях сукенницы теперь сидят кракуски с молоком и овощами, а около ратуши помещается австрийская гауптвахта. Дамы в Кракове также носят траур, но этот траур здесь нельзя назвать сплошным: он пестрится яркими нарядами кракусов, которых бездна на базаре. Говор кругом, но крика и брани, отличающих русские торжища, нигде не слышно. Здесь, на базаре, утром я в первый раз видел настоящую польскую мазурку. Из-за угла улицы (Floryańskiej) раздались звуки шарманки, а вслед затем показался и шарманщик. Он играл на своем инструменте «мазура», а около него пар двадцать отхватывали отчаянную мазурку. Кованые каблуки кракусов звонко отбивали такт по каменной мостовой, а маленькие ножки полек в белых чулочках и краковских сапожках подлетали на воздух, едва прикасаясь к земле. Восхитительно танцуют! В несшихся за шарманщиком парах было несколько пар, составленных необыкновенно оригинально: так, я помню маленького мальчика лет 14-ти, который неистово несся с стройной, высокой девушкой в красной юбке и черном спензере. Одна ее рука была в руке мальчика, а в другой она держала корзину, из которой выглядывали красные хвостики моркови, помидоры и кочан капусты; другая пара – старая дворничиха с метлой на плече, в огромном белом чепце. Она танцует лучше всех и как-то так грациозно кидается к своему кавалеру, высокому, стройному кракусу в расшитом синем кафтане с красными выпушками, что ей все закричали: «brawo stara! brawo stara!». При входе на площадь мазурка увеличилась. Несколько торговок, несколько кухарок, несколько молоденьких кракусок поставили на мостовую свои корзины, схватили за руку первого попавшегося им на глаза человека и пустились в танец. Тут со мной произошел казус. Дьявол надоумил какую-то задорную черноглазую кракуску, в зеленой юбке и белом переднике, лишить меня приятного положения зрителя и сделать действующим лицом. Она схватила меня за руку и, крикнув: «Tańez chłopeze!» – вышвырнула меня в свою бешеную мазурку – меня, человека, привыкшего к самым чинным движениям на Невском проспекте! Господи! что я только вынес, проклиная мою бесцеремонную даму. Атта-Тролль стал бы тут в тупик, не только я, русский человек, которого вертит краковская полька, да еще и не хочет выпустить; не хочет верить, что есть на свете люди, не умеющие танцевать мазурки. Сначала я было попробовал упираться, но задний кракус так ловко поддал меня сзади своим коленом, что я налетел на переднего танцора и уж решился прыгать. В мазурке я ничего не понимал, но русская сметка спасла меня. Мне показалось, что если я стану подражать русской пристяжной лошади, то я еще могу быть спасен и выйду целым из моего плачевного положения. Я взглянул на мою мучительницу, дернул ее за руку, загнул голову в сторону и понесся московским пристяжным скакуном, так, что задний кракус уж не догонял меня и не дал мне более ни одного стречка. Сколько кругов я прогалопировал уж – не помню, но помню, какой радостию исполнилось мое сердце, когда скачка моя прекратилась. Все пошли выпить по кружке пива в погреб между улицами Floryańskiej i Szpitalnej. У всех лбы были мокрые, и всякий вел свою даму на кружку пива. Я тоже пригласите мою даму и предложил ей две кружки; но она, однако, более одной пить не стала. «Надо, – сказала она, – днем дело делать».

В Кракове у поляков какие-то совсем иные нравы. Этого, вероятно, еще следы их прежней жизни. Я целый день проходил по городу с моим проводником в кармане. Видел много, да все без толку. В шесть часов вечера зашел в пивной погреб. Народа тьма тьмущая. Около меня сидели два человека и говорили о политике, довольно смело, довольно дерзко для города, где есть австрийская гауптвахта. Они спросили себе полгуся, я тоже попросил гуся.

– Не хотите ли, господа, втроем взять целого гуся? – сказала служащая панна.

– Я не знаю этих господ, – отвечал я, – может быть, им этого не угодно.

– О! пожалуйста, пожалуйста, – отвечали ласково оба мои соседа.

С этого начался разговор. Меня не спрашивали, кто я и откуда, но я сам не хотел скрывать моей национальности. Мне всегда кажется легче, если на меня без причины косятся, нежели лгать или отмалчиваться. Но мои знакомые ни капли не скрывались.

– А! так вы русский? А мы думали, что вы поляк с Волыни.

И только, и опять старый разговор на сцену. Эти мои пивные знакомые: один директор училища, другой учитель истории. Они пригласили меня к себе; угощали токайским; потом вызвались завтра показать мне все достопримечательности Кракова.

Радушно, мило и обязательно исполнили эти два очень просвещенные человека свое гостеприимное обещание. Они мне подарили целых два дня. Водили меня преусердно всюду. Из всего мною виденного в Кракове замечательных вещей очень много. Знаменитая в польском крае библиотека, о которой я, впрочем, ничего не могу сказать, хотя и осматривал ее довольно внимательно; но, как известно, библиотеки недостаточно осматривать. Дворец прежних королей польских (Pałac Królów Polskich na Wawelu) необыкновенно красивое готическое здание, обращенное теперешним австрийским правительством, после взятия Кракова, в казармы для австрийских войск, занимающих Краков. Дворец запрещено осматривать, и у всех его входов стоят часовые. Можно видеть только дворцовую церковь и находящуюся под ней усыпальницу королей и достопримечательных людей польской истории. Церковь выше всякого описания: она очень велика; детали ее чрезвычайно соразмерны; вся она полна изящнейшими произведениями скульптуры и живописи. Смотришь на нее и не насмотришься. Особенно поразили меня целые сцены из польской истории, иссеченные из белого мрамора, и неподражаемые изваяния святых. В усыпальнице стоят королевские гробы, на которых очень много серебра, и довольно простой гроб польского героя Косцюшки. Говорят, что австрийская финансовая администрация, назад тому несколько лет, протянула было свои ручки к королевским гробам, но галицийские поляки сложились, внесли в австрийскую казну столько серебра, сколько эта казна надеялась получить, обобрав усыпальницу, и отстояли таким образом гробы своих королей. Теперь на гробах, говорят, есть клейма, положенные в знак того, что серебро гробов составляет собственность не казенную. Мне повторяли этот слух несколько человек, но я все-таки за полную достоверность факта, разумеется, не ручаюсь. В этой усыпальнице все содержится в большом порядке; везде все чисто, ни пыли, ни сырости, ни плесени. Церковные сторожа, провожающие в усыпальницу, очень почитают это место и с гордостью читают над каждым гробом заученную ими историю лежащего здесь мертвеца. Только перед Косцюшкою ничего не говорил чичероне. Он поставил на его гроб подсвечник с восковым огарком и сказал: «Это Косцюшко!» Мне кажется, что и на гробе, в ногах, написано только одно простое слово, это слово есть: «Kościuszko». Костелов римско-католических в Кракове тридцать четыре, греко-униатских один и евангелических один. Из римско-католических замечательнее всех прочих костел panny Maryi и św. Anny. Описывать здания вообще очень трудно, и я не буду описывать прекрасных костелов св. Девы и св. Анны. В костеле p. Maryi я был во время литургии, которая отправлялась с удивительным великолепием. Служило шесть священников, и пел прекрасный хор с аккомпанементом прекрасного органа. Главный алтарь, о котором так много говорят в католических славянских землях, действительно очень хорош. На нем, необыкновенно искусною резьбою из дерева, изображено успение Богоматери. Над резьбой этого алтаря двенадцать лет трудился краковский художник Вита Ствоша (Wita Stwosza) и окончил его в 1489 году. Пишут

1